Эти заметки вызваны критикой заявления Центра «Сова» против признания Александра Белова политзаключенным. У нас на сайте опубликована позиция Валентина Гефтера, но возражения от уважаемых мной людей мне доводилось слышать и в устной форме.
Позиция «Совы» от этого не меняется. В нашем заявлении изложена аргументация в пользу того, что признание Белова политзаключенным противоречит тем критериям, на основании которых это признание было сделано. И наша аргументация по-прежнему представляется нам совершенно достаточной. В том числе в части отдельных обсуждаемых в нашем заявлении частностей (о правдоподобности обвинения Белова по ст. 282 и т.д.).
Но мне хотелось бы дополнить дискуссию своими личными соображениями более общего характера, вызванными услышанными возражениями.
Определение политзаключенного, используемое Союзом солидарности с политзаключенными (ССП) и Правозащитным центром «Мемориал», вызывает у меня сразу несколько сомнений концептуального плана. И они прямо относятся к теме соотнесения статуса ПЗК и совершения противоправных деяний явно идейного (политического в широком смысле слова) характера, в том числе и в первую очередь – возбуждения ненависти. Возбуждение же ненависти (incitement of hatred) относится международным правом прав человека к видам деятельности, не защищаемых этим самым правом; то же говорится и в нашей Конституции. Поэтому, собственно, «возбуждение ненависти», по крайней мере в форме призывов к насилию, и некоторые другие деяния и попали в исключающие критерии при определении статуса ПЗК.
Первое. Конечно, ПЗК, согласно определению, – не медаль, не подтверждение того, что «кандидат в ПЗК» - «хороший парень». Признание кого-то ПЗК - это лишь констатация явно избыточного или вовсе неправомерного лишения свободы по политическим мотивам властей. Но в достаточно авторитарном государстве, особенно в склонном к «ручному управлению», любое значимое дело – «политически мотивированное» в том смысле, что у той или иной части правящего чиновничества есть какой-то не юридический мотив в данном акте правоприменения. При этом общепринятой стала практика процессуальных нарушений и страшного затягивания сроков содержания под стражей (что актуально и в случае Белова). В совокупности эти обстоятельства нашей жизни, строго говоря, означают, что политзаключенными могут считаться сотни, если не тысячи людей, например, бизнесмены, «закошмаренные» губернаторами или мэрами.
Так что составляемые сейчас списки являются своего рода лукавством. В них есть некоторые бизнесмены, но явно политически активные. Еще в них есть «ученые-шпионы». Но в целом - это явно списки политических активистов. Такая избирательность означает, что в деле признания статуса политзаключенного как-то учитывается именно политическая активность «кандидатов в ПЗК», хотя в определении она не фигурирует, и для его авторов, как я понимаю, это было принципиально.
Почему это соображение важно применительно к Белову? Потому что если взяться честно отражать в критерии факт политической активности «кандидата», то надо серьезнее отнестись к тем исключающим критериям, которые описывают деятельность, не позволяющую назвать человека политзаключенным.
Второе. Признание или непризнание ПЗК – не юридическая процедура. Требовать веской доказательности в ней – странно. Когда мы говорим о политических активистах, их деятельность имеет вполне заметную публичную составляющую, позволяющую составить представление о них. И именно это должно быть необходимым и достаточным. Правозащитники не должны, по моему мнению, выступать при этом в роли адвокатов «кандидата»: адвокаты ему нужны в его деле, а не здесь. И ни о какой презумпции невиновности при такой процедуре нет и речи.
Третье. Важное упущение в определении – человек рассматривается как индивидуум. Но, на самом деле, «кандидаты», как правило, - это активисты, а то и лидеры, как Белов, политических групп, движений и партий. Лидер несет политическую и моральную ответственность (а иногда и уголовную) за то, что делает его организация. Если бы этот вопрос рассматривался в рамках уголовного дела, нужно было бы рассматривать доказательства причастности к конкретным деяниям. Но если речь идет об общественной оценке, чем и является обсуждение статуса ПЗК для «кандидата», то все упрощается.
Конечно, в любой организации есть место эксцессу исполнителя, но если организация что-то делает систематически, например, возбуждает вражду по этническому признаку, как делали организации, руководимые Беловым, то нет никакого разумного основания сомневаться в том, что руководители в полной мере несут политическую и моральную ответственность за это. В смысле определения статуса ПЗК им можно смело вменять не только их высказывания, но и высказывания и действия их организации, если они были достаточно систематическими.
То же рассуждение во многом верно и применительно к активистам. Но в этом случае надо внимательно рассматривать их место в организации (что, замечу, не тождественно попыткам уточнить их роль в конкретных деяниях, что без следствия редко возможно). Как минимум, странно представлять их как индивидуумов, чья деятельность независима от коллег по организации. Хотя, разумеется, всегда есть люди, в организацию не «вписывающиеся».
Четвертое. «Призывы к насилию» - не столь однозначное понятие. В уголовных делах в любой стране таковыми могут быть сочтены и высказывания, не являющиеся грамматически призывом, но очень прозрачно намекающие. Юридически они могут быть квалифицированы как «возбуждение ненависти», а не призывы к каким-то действиям (это зависит от особенностей национального законодательства). Но наша задача в данном случае – понять смысл этих призывов. Такого рода публичное подстрекательство часто можно вполне определенно отличить от высказываний, «всего лишь» унижающих какую-то группу и т.п. Обычно понять их можно легко и без суда, если ознакомиться не с отдельными фразами, а со всей общественной деятельностью «кандидата». Хотя, разумеется, здесь всегда остается пространство для столкновения разных субъективных восприятий (как, впрочем, и в суде).
Например, совсем свежее решение ССП признать группу активистов ультраправой группировки «Атака» политзаключенными вызывает у меня просто недоумение: даже прочтение описания материалов «Атаки» (это листовки и видео) в самом тексте ССП производит впечатление именно подстрекательства к насилию. Может быть, потому что я многие из самих материалов видел раньше сам. Но на ССП они, очевидно, такого впечатления не производят.
Разумеется, можно сформулировать исключающий критерий жестче, чтобы имелись ввиду именно буквально звучащие призывы, но это представляется неразумным буквализмом, не практикуемым и в национальных законодательствах. Можно даже вовсе отказаться от такого исключающего критерия, но тогда надо именно это честно и обсуждать.
Пятое. Очень важным является соображение, имеют ли отношение возбуждение ненависти и призывы к насилию к тому обвинению, по которому «кандидат», собственно, оказался заключенным. А то, например, мало ли что он делал десять лет назад, а теперь совершенно изменился.
Это серьезный предмет для обсуждения и он распадается на два – на хронологическое соотношение событий и наличие прямой связи между ними.
Хронологическая близость обсуждаемых событий важна: люди действительно меняются, в том числе и политики. Но в случае политического активиста, если он перестал делать какие-то заявления, это само по себе недостаточно, чтобы считать, что он утратил соответствующие свойства. Чтобы удостовериться в случившейся перемене, надо видеть другие заявления, говорящие о перемене более прямо, чем умолчание.
Должно ли быть буквальное хронологическое совпадение? Определенно нет: все-таки какую-то устойчивость взглядов и образа действий мы в любом активисте предполагаем, а если он уж очень изменчив, это тоже обычно заметно.
Наконец, наличие прямой связи обвинения и высказываний, подпадающих под исключающий критерий, выглядит довольно разумным пожеланием. Но на самом деле оно таковым не является. Например, активиста совершенно незаконно преследуют, подбросив ему пакет героина. Это ничуть не отменяет того факта, что он, допустим, раз в месяц ходит кого-то бить или публично призывает к этому. Но полиции по какой-то причине удобнее подбросить ему героин. То, что преследования политических активистов по такой схеме возможны и даже не столь редки, общеизвестно, и потому требование прямой связи выглядит адвокатским трюком, а не реальной аргументацией. Требовать надо, чтобы правоохранительные органы не нарушали закон и не ленились расследовать реальные преступления такого активиста, если они были.
Скорее можно говорить о том, что тот самый политический мотив власти, который лежит в основе определения ПЗК, как-то связан с родом общественной деятельности «кандидата», и этот же мотив власти побуждает фальсифицировать обвинение (скорее всего, полицию торопят, и она не может придумать ничего лучше фальсификации).
Я бы сказал, что если государство преследует политика по сути за призывы к погромам, но подкидывает ему героин, это заслуживает всяческого осуждения, но не делает его политзаключенным, а если оно преследует его за некую пропаганду, но она не соответствует международно признанным ограничениям свободы выражения, то – делает.
Почему это важно? Для ПЗК предлагается требовать полного или частичного освобождения от лишения свободы. Но если «кандидат», как мы полагаем, занимается общественно опасной деятельностью, например, призывами к насилию по дискриминационным основаниям, то нас скорее должно интересовать адекватное расследование этих его деяний. Что, разумеется, предполагает также отказ от надуманных обвинений и грубых нарушений прав обвиняемого, но, вероятно, вовсе не освобождение «кандидата» (в зависимости от обстоятельств дела). Именно поэтому я вообще обсуждаю вопрос о «присвоении» статуса политзаключенного, а не с тем, чтобы использовать этот статус как что-то вроде политического «знака качества».
И последнее. Любое наказание должно быть пропорционально. И ограничения свободы выражения – тоже. И, определяя статус политзаключенного, можно еще раз задуматься о том, какого рода публичные призывы должны составлять исключающий критерий. Например, не следует ли говорить о призывах не только к насилию, но и к наиболее грубым формам дискриминации (например, к массовой депортации). Разумеется, такого рода дискуссия вряд ли может привести к консенсусу, но, возможно, она позволит снова задуматься о том, как и зачем используется понятие «политзаключенный».
