Ситуация с «Мусорным Иисусом» в Омске довольно красноречиво характеризует модус вивенди и модус операнди сегодняшней РПЦ. Имеется в виду не все сообщество верующих, составляющих Церковь, а церковный политикум, бюрократия и активисты. Эти модусы таковы, что, утверждая смыслообразующую роль христианства в русской культуре, РПЦ желает иметь монополию на язык высказываний, в которых используется христианская символика. Неопределенность, подвижность, условность норм такого языка неизбежно приводит к тому, что все меньше художников, писателей, поэтов, философов захотят использовать христианские символы в принципе. Другими словами, очерчивается сфера, подбираясь к которой свободный художник включает режим самоцензуры.
Положение дел усугубляется действием норм, гарантирующих защиту оскорбленных религиозных чувств. «Религиозные чувства» - понятие совершенно не конкретное, применение нормы невозможно без интерпретации, а она может оказаться вполне произвольной. Практика показывает, что человек, лишь заподозренный в оскорблении чувств верующих, не может остаться ненаказанным. Если его не признает виновным суд, как это было в случае с Борисом Мездричем и «Тангейзером», то система усложнит ему карьеру, например, посредством увольнения, клейма «нежелательности» и т.п. Если не удается найти признаков оскорбления чувств верующих, как в случае с «распятым Гагариным» в Перми, то художника привлекут хотя бы за мелкое хулиганство. Если бы Александр Жунев изобразил на стене не космонавта на кресте, а Патриарха Кирилла с голубями, и написал «Многая лета Его Святейшеству!», никто бы не озаботился этим граффити, хотя формально стена несанкционированно разрисована в обоих случаях.
В результате самоцензура распространяется не только на художественные высказывания, но и вообще на любые критические выступления в отношении Церкви. Сфера религиозно-чувствительного непрозрачна, наблюдается тенденция к ее расширению в любую сторону – при наличии желания. Оскорбительной может оказаться критика политических высказываний церковного иерарха, публичного поведения священника (включая пьянство). Для многих очевидно, что власть в той или иной ипостаси примет сторону РПЦ в любом конфликте. Причины такого положения дел неоднородны. Где-то альянс Церкви и власти обусловлен искренней консервативной религиозностью губернатора, мэра, депутата или группы законодателей, прокурора, судьи. Где-то речь идет о чистой прагматике, расчете, политической целесообразности: Церковь в России исторически (за редкими, подтверждающими правило исключениями) является прогосударственным институтом, гасящим протест, а не поддерживающим его.
Итог: РПЦ оказывается на особом положении. Она продолжает заниматься политикой, то есть борьбой за влияние на общественные процессы и общие правила игры. Вместе с тем, она оказывается вне критики, причем не де-юре, а де-факто, из-за того, что участники публичной полемики рационально оценивают собственные риски. Любой политический актор может в этом смысле позавидовать Церкви.
Значим и другой процесс. Доминирующей в церковном публичном дискурсе становится оценка формы, а не содержания высказывания, а также полное игнорирование замысла автора. Такой подход ведет к разрыву между Церковью и интеллектуальной средой, а также, что весьма вероятно, к последующей маргинализации внутри РПЦ тех священнослужителей и мирян, которые остаются внутри интеллектуального круга и демонстрируют уровень рефлексии, не вполне совпадающий с генеральной линией.
